Владимир Набоков - Смех в темноте [Laughter In The Dark]
Наконец прошла по гостям та волна — сначала легкая, журчащая, затем колыхающаяся все шире, которая, взметнувшись пенистым вихрем прощальных приветствий, вмиг очистила от них дом.
Альбинус остался совершенно один. Воздух был мутно-сиреневый от сигарного дыма. Кто-то что-то пролил на турецкий столик, ставший совершенно клейким. Солидный, хотя и слегка утративший твердость в ногах буфетчик («Если еще раз напьется, тут же его рассчитаю.») распахнул окно, и хлынула черная морозная ночь.
«Не очень удачный вечер», — подумал Альбинус и, зевая, снял смокинг.
17
— Некогда один человек[50], — сказал Рекс, когда они с Марго завернули за угол, — потерял бриллиантовую запонку в бескрайних просторах синего моря, и вот проходит двадцать лет, и в тот же самый день — предположим, в пятницу — он ест большую рыбу, но, увы, никакого бриллианта в ней не обнаруживает. Вот какие совпадения мне нравятся.
Марго семенила рядом, плотно запахнувшись в котиковое пальто. Рекс взял ее под локоть и заставил остановиться.
— Думал, никогда тебя больше не встречу. Как ты попала туда? Я прямо глазам своим не поверил, как любил говорить один слепой. Посмотри же на меня. Не уверен, что ты стала большой красавицей, но мне ты все равно нравишься.
Марго вдруг всхлипнула и отвернулась. Он потянул ее за рукав — она отвернулась еще круче. Они закружились на месте.
— Ради Бога, ответь мне что-нибудь! Как тебе удобнее — ко мне или к тебе? Да что же, право, с тобой?
Она вырвалась и быстро пошла назад, к углу. Рекс последовал за ней.
— Да что же, в конце концов, с тобой? — повторил он недоуменно.
Марго ускорила шаг. Он снова настиг ее.
— Пойдем же ко мне, дура, — сказал Рекс. — Вот смотри, у меня здесь кое-что найдется… — Он вынул бумажник.
Марго ловко ударила его тыльной стороной руки по лицу.
— Кольцо у тебя колючее, — проговорил он спокойно и продолжал за ней идти следом, торопливо роясь в бумажнике.
Марго добежала до подъезда, начала отпирать дверь. Рекс попытался что-то сунуть ей в руку, но вдруг посмотрел на нее.
— Ах, вот оно что, — проговорил он, с удивлением узнав подъезд, из которого они только что вышли.
Марго, не оглядываясь, толкала дверь.
— Возьми же, — сказал он грубо и, так как она не брала, сунул ей то, что держал, за меховой воротник. Дверь, бухнула бы ему в лицо, не будь она из числа строптивых, снабженных пневматическими устройствами. Он постоял, взял в кулак нижнюю губу, задумчиво ее потянул и погодя пошел прочь.
Марго в темноте добралась до первой площадки, но вдруг ослабела. Она опустилась на ступеньку и так зарыдала, как, пожалуй, еще не рыдала никогда, — даже тогда, когда он ее покинул. Что-то колючее касалось ее шеи, и, закинув руку, она нащупала шероховатую бумажку. Она нажала кнопку, ударил свет, и Марго увидела, что у нее в руке не деньги, а карандашный рисунок — девочка, видная со спины, с голыми плечами и ногами, лежащая боком на постели, лицом к стене. А под рисунком стояла дата, изначально карандашная, но впоследствии обведенная чернилами, — это был тот день, месяц и год, когда он покинул ее. Недаром он велел ей не оглядываться: оказывается, он ее рисовал! Неужто прошло с тех пор всего только два года!
Тут со стуком потух свет, и Марго, прислонясь к решетке лифта, зарыдала снова. Она плакала о том, что он тогда ее бросил, о том, что он утаил от нее свое имя и свою известность в мире искусства, о том, что могла бы все это время быть с ним счастливой, если б тогда не ушел, — она плакала о том, что, останься он с ней, она избежала бы японцев, старика, Альбинуса. И еще она плакала о том, что давеча за ужином Рекс трогал ее за правое колено, а Альбинус — за левое, словно справа был рай, а слева — ад.
Она высморкалась в рукав, пошарила в темноте, опять нажала на кнопку. Свет ее немного успокоил. Она еще раз посмотрела на рисунок, подумала, решила, что, как он ни дорог ей, хранить его опасно, и, разорвав бумажку на клочки, бросила их сквозь решетку в лифтовый колодец. Это почему-то напомнило ей раннее детство. Затем она вынула зеркальце, напудрила быстрым кругообразным движением лицо, сильно натянув верхнюю губу, и, решительно хрустнув замком сумки, побежала наверх.
— Отчего так долго? — спросил Альбинус.
Он уже был в пижаме.
Затаив дыхание, она стала объяснять, что никак не могла избавиться от фон Иванова, который непременно хотел ее усадить в автомобиль и подвезти.
— Как у моей красавицы глаза блестят, — бормотал он. — Какая она у меня усталая, пышущая. Моя красавица сегодня много выпила.
— Нет, сегодня ничего не будет, — тихо возразила Марго.
— Но, крольчонок, прошу тебя, — молил Альбинус. — Я так этого ждал.
— Еще немножко подождешь. Сперва я хочу кое о чем тебя спросить. Скажи, ты уже начал хлопотать о разводе?
— О разводе? — повторил он, застигнутый врасплох.
— Я иногда не понимаю тебя, Альберт. Ведь нужно это все должным образом оформить. Или ты, может быть, думаешь через некоторое время бросить меня и вернуться к Лиззи?
— Бросить тебя?
— Что ты за мной, идиот, все повторяешь? Нет, пожалуйста, прежде чем лезть ко мне, объясни толком.
— Хорошо, хорошо, — сказал он. — Я в понедельник поговорю с моим поверенным.
— Наверное? Ты обещаешь?
18
Аксель Рекс был рад, что возвратился в свое прелестное отечество. В последнее время дела его шли вкривь и вкось. Как-то так вышло, что петли, на которых была повешена дверь, ведущая к удаче, заели, — и он махнул на нее рукой и бросил, как бросают в грязи сломавшийся автомобиль. Взять хотя бы размолвку с издателем, не сумевшим оценить его последнюю шутку, пусть та, конечно, и не предназначалась для того, чтобы ее воспроизводили. Вообще, вокруг него стала сгущаться обстановка скандала. К ней каким-то образом примешалась и некая богатая старая дева, и весьма сомнительная («пусть и чрезвычайно забавная», подумал Рекс) денежная операция, и несколько пристрастная с ним беседа в инстанциях на тему о нежелательных иностранцах. Люди, подумалось ему, стали вести себя с ним крайне нелюбезно, но он готов был бы охотно им это простить. Смешно, что они готовы восторгаться его рисунками и тут же, буквально в следующую минуту, пытаются (в паре случаев подобные попытки оказались достаточно успешными) заехать ему кулаком в лицо.
Хуже всего было то, что его финансовое положение пошатнулось. Слава — отнюдь, конечно, не мирового масштаба, как утверждал вчера этот слабохарактерный олух, — но все же слава, приносила дивиденды, и деньги шли одно время самотеком. Так что и сейчас, в Берлине, даже оказавшись без определенных занятий и плохо представляя себе, как строить дальше свою карьеру карикатуриста здесь, где люди пребывают еще на стадии острот о теще, у него водились бы деньги — пусть небольшие, — не будь он человеком азартным.
Не удивительно, что, будучи большим мастером по части блефа, он из всех карточных игр ставил выше всего покер и играл в него всякий раз, как находил себе партнеров, играл в него даже во сне — то ли с каким-нибудь историческим персонажем, то ли с дальним родственником, давно скончавшимся, о роли которого в своей реальной жизни он практически ничего не припоминал, и даже с людьми, которые — опять-таки в реальной жизни — наверное, недвусмысленно бы отказались находиться с ним в одной комнате. В этом же сне он видел, как собирает в пачечку сданные ему пять карт, смотрит первую — шут в колпаке и с бубенчиками; затем осторожным давлением большого пальца обнажает верхний край следующей, а затем еще одной и постепенно убеждается, что на руках у него пять джокеров. «Восхитительно», — думает он, нисколько не удивляясь тому, что их много, и делает первую ставку, которую Генрих Восьмой (с картины Гольбейна)[51], у которого на руках четыре дамы, тут же удваивает. И тут он проснулся с покерным, невозмутимым лицом.
Утро было туманно-сумрачное, так что пришлось включить лампу на прикроватном столике. Застилавшая окно тюлевая дымка выглядела грязной. За такую плату (пусть и не факт, подумал он, что хоть что-то будет заплачено) могли бы дать номер и получше. Вдруг он ощутил приятный укол воспоминания о возбуждающей любопытство вчерашней встрече.
Любовные свои приключения Рекс, как правило, вспоминал без неги. Марго оказывалась исключением. За эти последние два года он часто ловил себя на том, что вспоминает о ней; и он часто с чувствительной грустью посматривал на сохраненный им быстрый карандашный эскиз; это было странное для него чувство, потому что Аксель Рекс был, мягко говоря, циником.
Стремительно уехав из Германии юношей (накануне войны, очень удачно избегнутой), он оставил нищую, полоумную мать, которая на другой же день после его отъезда в Монтевидео упала в пролет лестницы и убилась насмерть. В детстве он обливал керосином и поджигал живых мышей, которые, горя, еще бегали, как метеоры. А уж в то, что он вытворял с кошками, лучше даже стараться не вникать. В зрелые же годы, когда развились его артистические дарования, Рекс находил более изощренные способы удовлетворения своего любопытства — не нездорового, болезненного, для которого предусмотрен соответствующий медицинский термин (ничего подобного и в помине не было), а просто бесстрастного, широкоглазого любопытства к тем рисункам на полях, которые жизнь поставляла его искусству. Ему нравилось помогать жизни обретать глуповатые очертания и беспомощно окарикатуриваться. Он терпеть не мог разыгрывать по отношению к окружающим злые шутки, он предпочитал, чтобы те происходили случайно и чтобы от него требовалось лишь чуть-чуть подтолкнуть колесо, а дальше бы события стремительно раскручивались сами собой. Обманывать окружающих доставляло ему удовольствие, — и чем меньше для этого требовалось усилий, тем более привлекательной выглядела шуточка. Но при всем при том этот опасный человек с карандашом в руке был очень тонким художником.
